* Разделы: Обновления - Драмы - Комедии - Мелодрамы - Пьесы
Похожие произвидения: На kolgot.net удобно покупать бельё, леггинсы, колготки и прочие товары, ДВЕ ДВЕРИ, Территория мусора,

ПАРИС. Я пошел от якобинцев прямо к Робеспьеру и потребовал объяснений. Он насупился, как Брут, приносящий сыновей в жертву. Пустился в рассуждения о долге, заявил, что, когда речь идет о свободе, он стоит выше всяких сантиментов и готов пожертвовать всем — собой, братом, другом.

ДАНТОН. Очень ясно сказал; стоит только все это перевернуть, и он окажется внизу — будет поддерживать лестницу друзьям. Мы должны быть благодарны Лежандру — он заставил их высказаться.

ЛАКРУА. Эбертисты еще не добиты, народ голодает — о, это страшный рычаг! Чаша с кровью не должна подниматься на этих весах — иначе она станет фонарем для самих децемвиров; им нужен балласт — им нужна тяжелая голова.

ДАНТОН. Я все понимаю. Революция, как Сатурн, пожирает собственных детей. (После раздумья.) И все-таки они не посмеют!

ЛАКРУА. Дантон, ты, конечно, святой, но мертвый святой; а революция не признает реликвий; мощи королей она вы швырнула на помойку, статуи с церквей посвергала. Ты что, я вправду думаешь, что они сохранит тебя как монумент?

ДАНТОН. Но мое имя! Народ!

ЛАКРУА. Твое имя! Ты считаешься умеренным, и я тоже, и Камилл, и Филиппо, и Эро. А для народа умеренность и трусость — одно и то же. Обозников он приканчивает. Эти красноколпачники будут чувствовать за своими плечами всю римскую историю, когда уличат героя сентября в умеренности.

ДАНТОН. Да, верно, и потом… Народ ведь как ребенок. Ему нужно все разбить, чтобы посмотреть, что там внутри.

ЛАКРУА. И потом, Дантон, мы все порочны, как говорит Робеспьер, то есть мы наслаждаемся; а народ добродетелен, то есть он не наслаждается, потому что каторжный труд притупляет органы наслаждения; народ не пьет, потому что не на что, не ходит в бордели, потому что у него изо рта несет сыром и селедкой, и девочки брезгуют.

ДАНТОН. Он ненавидит тех, кто может наслаждаться жизнью, как евнух ненавидит мужчин.

ЛАКРУА. Нас называют паразитами и, между нами (наклоняется к Дантону), не так уж и зря. Зато Робеспьер и народ сохраняют невинность. Сен-Жюст сочинит очередной роман, Барэр слатает для Конвента карманьолу и прикроет его наготу кровавой пелеринкой — я уже все, все вижу.

ДАНТОН. Ты бредишь. Они ничего без меня не смели и против меня ничего не посмеют; революция еще не кончилась, я им еще пригожусь, они приберегут меня в арсенале.

ЛАКРУА. Нам надо действовать.

ДАНТОН. Как-нибудь все уладится.

ЛАКРУА. Уладится, когда нас уже уберут.

МАРИОН (Дантону). О, твои губы остыли, слова задушили твои поцелуи.

ДАНТОН (Марион). Потерять столько времени! Но игра стоила свеч! (Лакруа.) Завтра я пойду к Робеспьеру; я его так разозлю, что он не отмолчится. Так до завтра! Спокойной ночи, друзья мои, спокойной ночи. Спасибо вам!..

ЛАКРУА. Пошли вы к черту, друзья мои, пошли вы к черту! Спокойной ночи, Дантон! Чресла обольстительницы гильотинируют тебя, и Венерина гора еще станет твоей Тарпейской скалой!

ЛАКРУА и ПАРИС уходят.

КОМНАТА
РОБЕСПЬЕР, ДАНТОН, ПАРИС.

РОБЕСПЬЕР. А я говорю тебе, что каждый, кто хватает меня за руку, когда я вынимаю меч, — мой враг. Что он при этом думает, не имеет значения. Кто мешает мне обороняться, убивает меня так же, как если бы он напал на меня.

ДАНТОН. Где кончается самооборона, начинается убийство; я не вижу ничего, что вынуждало бы нас убивать и дальше.

РОБЕСПЬЕР. Социальная революция еще не кончилась; кто делает ее только наполовину, сам себе роет могилу. Старый мир не умер. Здоровые силы народа должны встать на место этого насквозь прогнившего общества, называющего себя благородным. Порок должен понести наказание; торжество добродетели невозможно без террора.

ДАНТОН. Я не понимаю, что значит “наказание”. И эта твоя добродетель, Робеспьер! Ты не брал чужих денег, не влезал в долги, не спал с женщинами, не напивался и всегда носил приличный сюртук. До чего ты порядочен, Робеспьер! Я бы постыдился тридцать лет так вот таскаться по земле все с той же постной миной ради жалкого удовольствия считать себя лучше других. Неужели ни разу ничто в тебе не шепнуло — совсем тихо, тайно: ты лжешь, лжешь?!

РОБЕСПЬЕР. Моя совесть чиста.

ДАНТОН. Совесть — зеркало, перед которым мучаются обезьяны. Пусть каждый выряжается как умеет и ищет себе удовольствий по вкусу. Стоит ли из-за этого сразу вцепляться друг другу в волосы? Каждый вправе защищаться, когда другой портит ему удовольствие. Неужели ты считаешь, что раз твой сюртук всегда гладко отутюжен, ты имеешь право делать из гильотины чан для чужою нестираного белья и выводить пятна на чужих платьях кровью из отрубленных голов? Обороняйся, пожалуйста, если кто-то плюет тебе на сюртук или дерет его в клочья; но пока тебя не трогают — пусть делают что хотят! Если люди сами не стесняются так разгуливать, неужели ты считаешь себя вправе заталкивать их из-за этого в гроб? Ты что, жандарм божьей милостью? А уж если не можешь смотреть на это так же спокойно, как твой господь бог, прикрой глаза носовым платочком.

РОБЕСПЬЕР. Ты не веришь в добродетель?

ДАНТОН. И в порок тоже! Есть только эпикурейцы — одни погрубее, другие поумнее, и самый умный из них был Христос; другого различия между людьми я при всем желании не вижу. Каждый живет так, как требует его естество, та есть делает то, что ему приятно… Ну что, Неподкупный, — я слишком жесток, да? Я выбиваю у тебя котурны из-под ног?

РОБЕСПЬЕР. Дантон, бывают времена, когда порок равнозначен государственной измене.

ДАНТОН. Да как раз тебе то и нельзя искоренять его — ни в коем случае! Это была бы черная неблагодарность с твоей стороны; ты слишком многим ему обязан — он создает тебе такой выигрышный фон! И, между прочим, если уж рассуждать твоими категориями, убивать надо тоже только на благо республики. Нельзя карать невинных вместе с виновными.

РОБЕСПЬЕР. А разве мы покарали хоть одного невинного?

ДАНТОН. Ты слыхал, Фабриций? Безвинно погибших нет! (Уходит, в дверях, Парису.) Нам нельзя терять ни секунды; надо действовать.

ДАНТОН и ПАРИС уходят.

РОБЕСПЬЕР (один). Иди, иди!.. Он хочет привязать коней революции у ворот борделя, как дрессированных кобыл; но у них хватит сил протащить его до гильотины! Выбить у меня котурны из-под ног! Если уж рассуждать твоими категориями!.. Постой, постой! Неужели это действительно так? Они, конечно, скажут, что эта гигантская фигура отбрасывала на меня слишком большую тень, и по тому я велел убрать ее, чтобы не заслоняла солнца… А может быть, они правы? Так ли уж это необходимо?.. Да! Да! Республика! Его надо убрать… Просто смешно, как мои мысли подстерегают одна другую… Его надо убрать. Когда массы приходят в движение, то всякий, кто останавливается, мешает так же, как при попытке преградить им путь Он должен быть растоптан. Мы не позволим фрегату республики сесть на мель их корыстных расчетов, мы отрубим руку, дерзнувшую задержать его, мы отшвырнем их, даже если они вцепятся в него зубами. Мы уничтожим всех, кто раздел трупы аристократических мертвецов и вместе с плащoм унаследовал их язвы! Значит, добродетель — долой? Добродетель — котурны на моих ногах? Рассуждать моими категориями!.. Опять я вспомнил… Почему эта мысль так преследует меня? Тычет окровавленным пальцем в одну и ту же точку! Тут и километров тряпок не хватит — все равно будет сочиться кровь… (После паузы.) Не знаю, что чему во мне лжет. (Подходит к окну.) Ночь храпит над землей и мечется в сладострастном бреду. Мысли, желания — лихорадочные, безотчетные, бессвязные, те, что трусливо скрывались от дневного света, теперь обретают форму, контуры и закрадываются в тихий храм сновидений. Они распахивают в нем двери, лезут в окна, облекаются плотью, и люди вздрагивают во сне, с губ срывается невнятный лепет… А когда мы бодрствуем — разве и это не есть сон, только светлее? Все мы лунатики, и наши дневные действия — тот же сон, просто более ясный и четкий. Можно ли нас осуждать за это? За какой-нибудь час наш дух может мысленно сделать больше, чем неповоротливый механизм нашего тела за целые годы. Грех заключен в самой мысли. Подхватит ли ее наше тело и превратит ли ее в действие — это уж дело случая.

Входит СЕН-ЖЮСТ.

Кто там вошел? Свет! Свет!

СЕН-ЖЮСТ. Ты не узнаешь меня по голосу?

РОБЕСПЬЕР. Ах, это ты, Сен-Жюст!

Служанка приносит свечи и уходит.

СЕН-ЖЮСТ. Ты один?

РОБЕСПЬЕР. Только что ушел Дантон.

СЕН-ЖЮСТ. Я его встретил в Пале-Рояле, когда шел сюда. Он опять играет в революционера, все время острил, обнимался с санкюлотами, гризетки хватали его за ляжки, люди на улицах разевали рты и шепотом передавали друг другу, что он сказал… Мы можем потерять преимущество внезапности. Долго ты будешь колебаться? Мы начнем действовать без тебя. Мы полны решимости.

РОБЕСПЬЕР. Что вы собираетесь делать?

СЕН-ЖЮСТ. Торжественно созвать вместе Законодательную комиссию, Комитет спасения и Комитет безопасности.

РОБЕСПЬЕР. К чему такие сложности?

СЕН-ЖЮСТ. Мы должны похоронить драгоценный труп с почестями — как жрецы, не как убийцы. Калечить его нельзя — надо предать его земле со всеми потрохами.

РОБЕСПЬЕР. Говори яснее!

СЕН-ЖЮСТ. Он будет погребен в воинском облачении, вместе с ним сойдут в могилу его лошади и его рабы: Лакруа…

РОБЕСПЬЕР. Вот уж кто настоящий паразит; в прошлом стряпчий, а ныне генерал-лейтенант республики. Дальше!

СЕН-ЖЮСТ. Эро-Сешель!

РОБЕСПЬЕР. Красивая голова!

СЕН-ЖЮСТ. Он был красивой заглавной буквой конституционного акта; теперь нам эти украшения ни к чему; мы его сотрем… Филиппо, Камилл.

РОБЕСПЬЕР. И его тоже?

СЕН-ЖЮСТ. Так я и думал. (Протягивает Робеспьеру бумагу.) Вот почитай!

РОБЕСПЬЕР. А, “Старый кордельер”! И это все? Да Камилл же просто ребенок! Он над вами посмеялся.

СЕН-ЖЮСТ. Ты читай, читай! Вот здесь! (Показывает в тексте.)

Самая подробная информация умный дом москва цена здесь. . Подробности услуги ведения налогового учета тут.

AddThis Social Bookmark Button

Странички: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

Опубликовано 17 Февраль 2012 в рубрике Драмы